Второе. Татьяна права: в тридцать восьмом жизнь обыкновенного обывателя была и так насыщена разными стихийными угрозами здоровью и жизни, и ночные аресты были лишь скромных пунктиком в списке проблем ОБЖ населения.
Третье. Жизнь в тридцать восьмом вообще ценилась дешевле большинством населения. С патриархальных деревенских времен привыкли, что люди часто рождаются и уходят часто. Средняя продолжительность жизни в России до революции по статистике меньше сорока, так что он, Виктор, уже статистический покойник. А сейчас, похоже, благодаря развитию медпомощи и прочая продолжительность жизни должна расти, несмотря на.
Четвертое. Великий Голод здесь, похоже, по ужасам уступает разве что таким трагедиям, как блокада Ленинграда. После этого нынешние репрессии — это мирная спокойная жизнь. Особенно, если убедить обывателя, что репрессии нужны как раз для того, чтобы не повторился Великий Голод. А заодно и война, "где всех потравят газами".
Ну, и, наконец, личное отношение. У кого, скажем, родных репрессировали, тот, понятно, как будет этот период истории воспринимать, и это естественно. А у Краснокаменной, например, своя личная драма…
Отсюда следуют два вывода. Во-первых, надо завтра под каким-нибудь предлогом расспросить Таню о причинах Великого Голода и как его ликвидировали. Во-вторых, надо узнать у хозяйки насчет противогаза, убежища и вообще, как готовятся здесь к газовой войне. Хотя, похоже, в отличие от предвоенного СССР, готовятся плохо. Надписей "Газоубежище" не видать, плакатиков по ГО не висит, учебных сигналов тревоги Виктор не слышал. А вот, кстати, в "Победе" они и после войны висели. В буфете что справа от входа.
Метров с полсотни до его квартиры поперек дощатого тротуара валялось ничком тело мужчины. Виктор аккуратно обошел его и последовал дальше.
"Стоп, а почему я это сделал? Может, ему помощь нужна? Потому что по моей реальности я решил, что он почти на сто процентов пьяный. А в этой реальности?"
Виктор вернулся и посмотрел внимательно. Заметив, что правой рукой тело нежно прижимает к себе полупустую чекушку, он со спокойной совестью повернулся и пошел дальше.
Он внезапно понял, что он тоже жил в эпоху террора. В девяностые. Был террор, были террористы, захватывали школы и больницы, взрывали дома. Благодаря зомбоящику этот террор стоял перед глазами людей так же часто, как здесь — аресты соседей. И что — вся страна от страха памперсы не успевала менять? Фигушки! Фигушки! Работали, влюблялись, занимались бизнесом, воспитывали детей. Конечно, в девяностые государство защищало от террористов, а здесь само хватает. Но хватает-то оно здесь официально для защиты окружающих. Вот что бы было в Москве, если бы тогда, в эту вот нашу эпоху терроризма, начали массово по ночам хватать всяких приезжих и объяснять народу, что это ловят террористов, их пособников, на худой конец — просто бандитов, что они готовили теракты, и убийства мирных граждан — что, коренное население столицы поднялось бы с демонстрациями против массовых репрессий? Или только радовалось тому, что иногородних в Москве не будет? И чем тогда отличаются нынешние от здешних?
Хозяйка еще не спала; когда он вошел, из гостиной доносилось стрекотание швейной машинки под звуки "Розамунде" из починенного приемника.
— Добрый вечер, Виктор Сергеевич! Что-то сегодня припозднились. Никак барышню завели?
— Нет, я в кино ходил. На немецкую комедию.
— А и барышню б завели, то и что с того? Я не ревнивая. А барышни у нас на Брянщине хороши; говорят, даже в Париже нет такого.
Удалившись в свою комнату, Виктор вспомнил, что так и не придумал, из чего сделать регулятор громкости для репродуктора.
"А карандаш?" — мелькнуло у него в голове. Он достал один из купленных в пассаже карандашей, раскрыл свой складной набор инструмента и, разделив деревянный футляр вдоль на две части, аккуратно извлек грифель.
"Вот и сопротивление. Осталось только попросить у хозяйки чуток медной проволоки и дощечку".
— Это вы сами такой прибор придумали? — ахнула Катя, наблюдая за процессом усовершенствования. — Вот просто грифель и проволочки и из этого волюмконтроль получается? А у нас кто только не мучается с этими радиорупорами. Иные винт крутят, пока не сломают.
— Ну, это вообще-то до меня было известно.
— А все равно ж надо было вообразить в голове и сконструировать. У нас же с конструкторами плохо. Теперь все из-за границы готовые машины и чертежи привозят, думать и разучились. Да, чего я собственно хотела спросить. Вы какой размер газовой маски носите?
— Да я, собственно, пока не ношу.
— Раз вы у меня официально прописаны, надо в земобороне на жильца газовую маску получить. Вы свой размер помните?
— Нет. Давно как-то не требовался, забыл.
"Кто их знает, с каким они тут совпадают — с ГП-4У или с ГП-5? А может, ни с тем, ни с другим?"
— Ну пройдемте в гостиную, я линейкой померю.
Машинка действительно была разложена, и на ней были разложены куски материи и выкройки, по-видимому, нарядного платья.
— Вы слушаете "Немецкий эфир", — вещал приемник, — мы продолжаем нашу музыкальную программу.
— А это не… — на всякий случай поинтересовался Виктор, покосившись на красную карточку с орлом.
— Нет, — ответила Катя, — они супротив англосаксов передают, а о нас все хорошо говорят.
Подтверждая ее слова, оркестр со странным названием "Леша и его банда" запиликал пародийную песенку на русском языке на мотив фокстрота из "Трех поросят" — "Кто поверит Би-Би-Си, Би-Би-Си, Би-Би-Си? У кого ты не спроси, все ответят — нет!"